собака все подстроила
Она всегда появлялась неожиданно. Но отказывалась признать, что подкрадывается. Я говорил чтобы Черри прикратила это делать. Но она только смеялась и просила не называть ее так. Просила звать ее Майлдчерри. И иногда прибалять Т. Майлдчерри Т.
Это было так глупо, просто терпеть ее каждый раз, невыносимую девчонку. Я вытерал руки о ее юбку, брал нож из ящика стола и шел с ней на кухню. Она ставила на стол грязный рюкзак, открывала молнию и опрокидывала его на бок. Большие темно-красные гранаты. Я резал их и молча жевал кислые пуговки ненавистного фрукта. А Черри болтала, болтала без умолку. Она была самым большим раздражителем в моей жизни, приходила каждый вторник, выскакивая откуда-то из-за моего правого плеча. Я ненавидел ее, ее цветастые юбки, ее малиновые волосы, дешевые сигареты, неровно починенные сандалии. Но с тех пор как мы с ее братом шагнули в темную, у меня просто не осталось выбора. У меня не получалось и не могло получиться относиться к ней так же, как к нему. И я до сих пор не знаю зачем продолжаю жевать эту кислятину, слушать ее рассказы босых прогулках у Черничных болот или беговые соревнования беспризорников на Сером берегу. Но больше всего она любит рассказывать одну легенду о двух идиотах, которые шагнули в темную, и свернувшись калачиками, аккуратно снимали обмороженными руками эти красные жесткие шкурки. Она могла описывать часами цвета, температуру, чувства этих обоих. И каждый раз, слушая ее, и смотря, как она болтает грязными ногами, сидя на подоконнике, я клялся себе, что больше никогда не пущу ее в дом. И каждый вторник Черри, встряхивала своими цветными прядями у меня над ухом.
Это было так глупо, просто терпеть ее каждый раз, невыносимую девчонку. Я вытерал руки о ее юбку, брал нож из ящика стола и шел с ней на кухню. Она ставила на стол грязный рюкзак, открывала молнию и опрокидывала его на бок. Большие темно-красные гранаты. Я резал их и молча жевал кислые пуговки ненавистного фрукта. А Черри болтала, болтала без умолку. Она была самым большим раздражителем в моей жизни, приходила каждый вторник, выскакивая откуда-то из-за моего правого плеча. Я ненавидел ее, ее цветастые юбки, ее малиновые волосы, дешевые сигареты, неровно починенные сандалии. Но с тех пор как мы с ее братом шагнули в темную, у меня просто не осталось выбора. У меня не получалось и не могло получиться относиться к ней так же, как к нему. И я до сих пор не знаю зачем продолжаю жевать эту кислятину, слушать ее рассказы босых прогулках у Черничных болот или беговые соревнования беспризорников на Сером берегу. Но больше всего она любит рассказывать одну легенду о двух идиотах, которые шагнули в темную, и свернувшись калачиками, аккуратно снимали обмороженными руками эти красные жесткие шкурки. Она могла описывать часами цвета, температуру, чувства этих обоих. И каждый раз, слушая ее, и смотря, как она болтает грязными ногами, сидя на подоконнике, я клялся себе, что больше никогда не пущу ее в дом. И каждый вторник Черри, встряхивала своими цветными прядями у меня над ухом.